Ненавижу семейные торжества. Почему я обязан тащиться к черту на кулички, чтобы торчать в шумной компании, где все в три раза моложе меня, изнемогать от одних и тех же дружеских острот по моему адресу?! Это любопытно только в первые пятьдесят лет. И зачем, спрашивается, присылать за мной провожатого! Вежливость, видите ли!
Юноша-провожатый
Юноша стоит у двери, молча слушает мое брюзжание и не сводит с меня неумолимого взгляда. Еще этот галстук, к которому никогда не мог привыкнуть. Дурацкая мода!
Впрочем, я прекрасно знаю, что здесь я потому, что всегда с нетерпением жду этого дня, а когда он наступает, боюсь, что на сей раз меня забудут позвать. Ведь время идет, и люди многое забывают, очень многое!
Мы выходим на вечернюю улицу. Фонари еще не зажгли, и юноша осторожно поддерживает меня под локоть, будто в июле может быть гололед.
— А я вас не знаю, молодой человек! – через некоторое время говорю я и останавливаюсь, не из-за одышки, конечно, а только для того, чтобы его разглядеть.
Он совершенно не смущается. Этакий коренастый, солидный парень в очках. Типичный штангист.
— Мы с Олесей на разных факультетах, — снисходительно поясняет он басом. – И сегодня я впервые иду в их дом.
— Ну и шли бы! Я при чем?
— Олесе очень хотелось, чтобы перед этим я встретился с вами.
— Проводить?
— Нет, чтобы поговорить.
Ага, значит, кое-что ей все-таки дорого.
Так как я не отвечаю и все еще не двигаясь дальше, он, видимо, считает себя обязанным продолжать разговор:
— Олеся рассказывала, что познакомилась с вами ровно двадцать три года назад.
— Да, тогда меня вот так же насильно вытащили из дому! – раздраженно говорю я. – Такой же незнакомый, самоуверенный молодой человек. Почему-то люди считают, что семейный врач – это ишак, раб, обреченный до последнего вздоха жить чужими интересами.
— Семейный врач – доисторическое понятие, — замечает юноша. – Как цирюльник. Или алхимик.
Я взрываюсь:
— Доисторическое! И вы собираетесь стать врачом! Специалистом по левой ноздре!
Я раздражаюсь истерическим смехом. И быстро иду вперёд. У меня еще достаточно сил, чтобы загонять подобного молокососа. Вот молодая смена. Новое поколение врачей с кибернетической диагностикой. При этом можно даже и не видеть больного, не слышать его голоса. Кривые. Диаграммы. Формулы. Семейный врач. Разве этот юноша может понять, как дрогнуло у меня сердце в глухую ночь, двадцать три года назад, когда я услышал эти два слова. Семейный врач! Разве ему это интересно? Ну, конечно, он хватает меня под руку. Он отлично воспитан.
Тысячу раз зарекался не пускаться в воспоминания перед современной молодежью. Кто из них может представить, что означал тогда простой стук в дверь. Ночью!
Прошлое не забыть
Жена вскочила, бросилась в комнату, где спала внучка. Я взялся за цепь. Сердце стучит на весь дом. Сейчас на пороге блеснут автомат, немецкие погоны…
В переднюю вошел человек в черном пальто, кепке, давно не бритый. Быстро прикрыв за собой дверь.
Всмотрелся.
— Доктор, я за вами. Нужно помочь одному человеку. Едем.
— Позвольте, — говорю, — кто вы, откуда, что случилось? Комендантский час, пропуска у меня нет. Немцы стреляют без предупреждения.
— Все это я знаю. Рожает женщина. Жена нашего товарища. В лесу. Понимаете? Возьмите все, что нужно. Доктор! Скорее же, мы должны проехать сорок километров.
Да, я колебался. Может быть, если бы не жена с внучкой, которую дети оставили у нас – они были на фронте…И потом я вообще по природе своей робок и нерешителен…Наконец, мне было уже под шестьдесят.
Семейный врач
— Вас зовёт человек, которого вы хорошо знаете. Вы лечили его с детских лет. Лечили его сестру и братьев. Его отца и мать. Он мне сказал: «Вася, это наш семейный врач, он приедет».
И тут меня осенило: Астахов! Они жили через улицу. Большая семья. Старик учительствовал. Они успели эвакуироваться. Но вот по городу пополз слух, что в лесу появился молодой Астахов, что он командует партизанским отрядом…
Он вырос на моих глазах. Много болел. Немало часов просидел я у его детской кроватки.
Адская была дорога. Страху я натерпелся! Ночь темная. В городе тревожно – там стреляют, в другой стороне зарево пляшет – горит что-то. Крики. Потом патруль. Мы повозку в переулок. Лежим ничком в сене, не дышим. «Господи, — думаю, — сейчас лошади заржут». А когда в лес въехали, еще того страшнее – каждый пень немцем смотрит.
И так я от этой нервотрепки разозлился, что, когда на рассвете нам навстречу вышел Петя Астахов – сразу его узнал, — я и накинулся: «Время, — кричу, — нашли детей рожать!».
Он меня за руки хватает, смеется и плачет. Как был – мальчишка! Только что в кубанке с красной лентой, в ремнях с пистолетом. И товарищем командиром кличут. А так Петька как Петька, который от касторки ревел и маму звал.
Оглянулся – вокруг такая же ребятня зелёная, растерянные, смущенные. «Господи, — думаю, — дети наши воюют!».
День Рождения
Привели меня в шалаш. В самой чащобе. Дерном обложен. Просторный. На подстилке жена его. В военной гимнастерке. Молоденькая, бледная, волосики черные на лбу слиплись. Измучилась, видно.
Петька подсел к ней, руку ей гладит, смеется.
— Влетело мне, — говорит, — За тебя. Ведь Аня меня, доктор, обманула. Мы с ней в Москве в одной добровольческой части были. Поженились. А как узнала, что я готовлюсь в десант, только вместе и вместе. Ну, она радистка. Командование согласилось. И скрыла от меня, что ждет ребенка. Чтоб не оставили. С парашютом прыгала. На марше рацию таскала. И вот, пожалуйста! …
Выгнал я посторонних, осмотрел ее. Все у нее шло нормально. Распорядился насчет горячей воды…За тридцать пять лет практики в каких только условиях не приходилось мне принимать! «Ничего, — говорю, — Аннушка, все будет в порядке». Тут она стонать начала – время подходило. А она, как только дыхание отпустит, все жалуется: один сеанс связи с Москвой, видишь ли, пропустила. Ей, говорит, обязательно нужно до пяти часов дня родить, у нее, видишь ли, на пять часов очередной сеанс назначен. И смех, и грех. «Ладно, — говорю, — постараемся уложиться». И так с шуточками да прибаутками все шло помаленьку.
Вдруг заглядывает в наш шалаш Петя. Белый как снег. Губы трясутся.
— Доктор, — говорит, — голубчик, приостановите роды часа на два, пожалуйста. Нужно ее сейчас на повозку и отвезти отсюда подальше.
— Да ты, — говорю, — с ума сошел? Приостановить!
— Немцы к лагерю подходят. Близко уж.
Мне даже весело стало.
— Приостановить! Вот немцев и приостановите. А тут человек рождается. Его не остановить!
Бой с немцами
И что вы думаете, молодой человек? Залег отряд в круговую оборону. Партизан была горсточка – двадцать человек. Немцев в пять раз больше.
Через четверть часа началось. То одиночные выстрелы, то очереди. Аня ни о чем не спрашивает, только зубы стискивает, да смотрит мне в глаза. Слышу, из-за полотенца, которым вход завешен, мальчишеский голосок. Час от часу не легче.
— Дядя, — кричит, — командир спрашивает, как дела?
— Передай – все в порядке. Пусть держатся. Рождаемся!
Гитлеровцы лезли отчаянно. Они знали, что партизан немного и, вероятно, рассчитывали сломить их и уничтожить в полчаса. Патронов не жалели – поливали сплошь. Вскоре, слышу, совсем близко взрывы – это они миномет подтащили, чтобы лагерь накрыть. Да ошиблись маленько – левее взяли. Мы потом этот шестиствольный миномет с собой долго таскали. В общем, ничего у них не получалось – ни один партизан не отступил. Тогда гитлеровцы решились на психологическую атаку. Цепь пьяных головорезов шла в полный рост. А другая цепь ползла, скрываясь в густой траве и высматривая наши огневые точки. И снова не дрогнули партизаны.
А у нас в шалаше все шло своим чередом. Несколько раз шальные пули залетали в шалаш и рвались с сухим треском, немецкие разрывные пули. Но судьба нас хранила. И только Аня иногда шептала:
— Рацию…ватником…прикройте…Рацию…
Я только потом узнал, что прошло шесть часов. Кончались у партизан патроны. Все чаще ухали гранаты. Все чаще слышался за дверью мальчишеский голосок:
— Дядя, командир спрашивает…
В этот раз я не успел ответить. В руках у меня было упругое горячее тельце. И первый крик родившегося человечка заглушил для нас с Аней шум боя и все другие звуки на свете.
Мальчишка помчался, вопя:
— Родился! Родился!
И вскоре в ответ послышалось “ура-а-а!” … И немцев погнали, погнали к чёртовой матери, извините за такое выражение.
Ну вот. Вышел я из шалаша с Олесей на руках. Присел на кочку. Развернув, подставил ее под солнышко. День был ясный, жаркий, душистый.
В общем, остался я в отряде. Домой мне возвращаться было невозможно. Через недельку переправили моим весточку. И четыре месяца, пока фронт не прошел на запад, ходил я партизанским семейным доктором. Петр погиб вскоре…Анна Сергеевна с Олесей поселились в нашем городе. Я, как видите, совсем старик. А до сих пор себя их семейным врачом считаю. Так-то, молодой человек! Вот вам и доисторическое понятие!
После войны
Только теперь я замечаю, что мы с моим провожатым стоим на лестничной площадке между вторым и третьим этажом. Парень смотрит на меня серьезно и сочувственно.
— Интересный эпизод! – говорит он.
Эпизод! Тут вся жизнь, а он – эпизод! Мне хочется философствовать и морализировать. Очевидно, это у меня старческое. И я тотчас срываю раздражение. Понастроили высоченные дома, никак не доползешь. Были когда-то удобные одноэтажные домики. Были семейные врачи, которые жили всеми житейскими радостями и горестями своих пациентов. А теперь вместе с избами и их на слом? И все, что пережито, никому не нужно?
— Ну и пусть! Не навязываюсь! – ворчу я и нарочно ускоряю шаги, хоть лестница и крутая.
— Были у вас в отряде сложные хирургические случаи? – спрашивает провожатый и осторожненько, будто невзначай, снова поддерживает меня под локоть.
— Ну, где уж нам! – Я сержусь, что разоткровенничался. И, однако, не могу остановиться, и рассказываю, рассказываю…
Вспоминаю, как вместо ваты использовали сухой мох, как выводили чесотку толовой мазью, как стерилизовали материал у походного костра. Отряд вырос вдесятеро. У меня появились помощники. И мы делали операции, которые сейчас, конечно, кажутся простыми, а там представлялись нашим товарищам чудом и волшебством. И, перескакивая с одного на другое и захлебываясь, говорю то о молоке для Олеси, которое разведчики боем добывали на немецком фольварке, то о способе перевозки раненых в гамаках между двумя лошадьми. И снова шумят надо мной ветви, и дым костра ест глаза, и насквозь промокшие ребята мостят гать под колесами повозки.
Мы стоим перед дверью Астаховых, и я с опаской оглядываюсь на парня.
— Завидую, — говорит он, не улыбаясь.
Дверь отворяется. И Олеся виснет у меня на шее и чмокает куда-то в ухо. И счастливыми глазами смотрит через мое плечо туда, где стоит самоуверенный молодой человек.
Анна Сергеевна (как она располнела!) машет мне из кухни и, срывая фартук, кричит:
— Иван Корнеевич пришел! Можно за стол!
Меня хватают чьи-то руки, улыбаются знакомые и незнакомые лица. Тащат в столовую.
И наконец тревога и раздражение, с самого утра, терзавшие мне нервы, оставляют меня окончательно.
Читайте также рассказ «Сломанная жизнь» о том, как мать алкоголик сломала жизнь подростку сыну.
